Неточные совпадения
Бывшие
ученики его, умники
и остряки, в которых ему мерещилась беспрестанно непокорность
и заносчивое поведение, узнавши об жалком его положении, собрали тут же для него деньги, продав даже многое нужное; один только Павлуша Чичиков отговорился неимением
и дал какой-то пятак серебра, который тут же товарищи ему бросили, сказавши: «Эх ты, жила!» Закрыл лицо руками бедный
учитель, когда услышал о таком поступке бывших
учеников своих; слезы градом полились из погасавших очей, как у бессильного дитяти.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил
учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», —
и всегда рассказывавший с наслаждением в лице
и в глазах, как в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из
учеников в течение круглого года не кашлянул
и не высморкался в классе
и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
— Спутать, спутать, —
и ничего больше, — отвечал философ, — ввести в это дело посторонние, другие обстоятельства, которые запутали <бы> сюда
и других, сделать сложным —
и ничего больше.
И там пусть приезжий петербургский чиновник разбирает. Пусть разбирает, пусть его разбирает! — повторил он, смотря с необыкновенным удовольствием в глаза Чичикову, как смотрит
учитель ученику, когда объясняет ему заманчивое место из русской грамматики.
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких
и прямых волос, подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на
учеников, он спрашивал
и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что
учитель говорит «из-под печки».
— Ты что, Клим? — быстро спросила мать,
учитель спрятал руки за спину
и ушел, не взглянув на
ученика.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство
учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно
и грозно чихал, брызгая на
учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой,
и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем
ученикам двух первых парт, подходил
и тянул тоненьким голосом...
Он снова молчал, как будто заснув с открытыми глазами. Клим видел сбоку фарфоровый, блестящий белок, это напомнило ему мертвый глаз доктора Сомова. Он понимал, что, рассуждая о выдумке,
учитель беседует сам с собой, забыв о нем,
ученике.
И нередко Клим ждал, что вот сейчас
учитель скажет что-то о матери, о том, как он в саду обнимал ноги ее. Но
учитель говорил...
Все, что говорил Турчанинов, он говорил совершенно серьезно, очень мило
и тем тоном, каким говорят молодые
учителя, первый раз беседуя с
учениками старших классов. Между прочим, он сообщил, что в Париже самые лучшие портные
и самые веселые театры.
Климу предшествовала репутация мальчика исключительных способностей, она вызывала обостренное
и недоверчивое внимание
учителей и любопытство
учеников, которые ожидали увидеть в новом товарище нечто вроде маленького фокусника.
Клим улыбнулся, внимательно следя за мягким блеском бархатных глаз; было в этих глазах нечто испытующее, а в тоне Прейса он слышал
и раньше знакомое ему сознание превосходства
учителя над
учеником. Вспомнились слова какого-то антисемита из «Нового времени»: «Аристократизм древней расы выродился у евреев в хамство».
— Странный, не правда ли? — воскликнула Лидия, снова оживляясь. Оказалось, что Диомидов — сирота, подкидыш; до девяти лет он воспитывался старой девой, сестрой
учителя истории, потом она умерла,
учитель спился
и тоже через два года помер, а Диомидова взял в
ученики себе резчик по дереву, работавший иконостасы. Проработав у него пять лет, Диомидов перешел к его брату, бутафору, холостяку
и пьянице, с ним
и живет.
Но иногда рыжий пугал его: забывая о присутствии
ученика, он говорил так много, долго
и непонятно, что Климу нужно было кашлянуть, ударить каблуком в пол, уронить книгу
и этим напомнить
учителю о себе. Однако
и шум не всегда будил Томилина, он продолжал говорить, лицо его каменело, глаза напряженно выкатывались,
и Клим ждал, что вот сейчас Томилин закричит, как жена доктора...
Было несколько похоже на гимназию, с той однако разницей, что
учителя не раздражались, не кричали на
учеников, но преподавали истину с несомненной
и горячей верой в ее силу.
Раздражаемый ею, он, должно быть, отвечал невпопад, он видел это по улыбкам молодежи
и по тому, что кто-то из солидных людей стал бестактно подсказывать ему ответы, точно добросердечный
учитель ученику на экзамене.
Когда опекун привез его в школу
и посадили его на лавку, во время класса, кажется, первым бы делом новичка было вслушаться, что спрашивает
учитель, что отвечают
ученики.
Решив, что всё существующее зло происходит от необразованности народа, он, выйдя из университета, сошелся с народниками, поступил в село
учителем и смело проповедывал
и ученикам и крестьянам всё то, что считал справедливым,
и отрицал то, что считал ложным.
— Безостановочно продолжает муж после вопроса «слушаешь ли», — да, очень приятные для меня перемены, —
и он довольно подробно рассказывает; да ведь она три четверти этого знает, нет,
и все знает, но все равно: пусть он рассказывает, какой он добрый!
и он все рассказывает: что уроки ему давно надоели,
и почему в каком семействе или с какими
учениками надоели,
и как занятие в заводской конторе ему не надоело, потому что оно важно, дает влияние на народ целого завода,
и как он кое-что успевает там делать: развел охотников учить грамоте, выучил их, как учить грамоте, вытянул из фирмы плату этим
учителям, доказавши, что работники от этого будут меньше портить машины
и работу, потому что от этого пойдет уменьшение прогулов
и пьяных глаз, плату самую пустую, конечно,
и как он оттягивает рабочих от пьянства,
и для этого часто бывает в их харчевнях, —
и мало ли что такое.
Его отношение ко мне больше походило на то, которое встарь бывало между
учениками итальянских художников
и их maestri [
учителями (ит.).]
Этот страшный
учитель, у которого на кафедре всегда лежало два пучка розг
и половина слушателей стояла на коленях, сделал Ивана Федоровича аудитором, [Аудитор — старший
ученик, помогающий
учителю.] несмотря на то что в классе было много с гораздо лучшими способностями.
Это значило, что Абрамович, Кириченко, Варшавский должны отправиться в угол… В классе водворялась тишина, абсолютная, томительная, жуткая… В нее отчетливо, резко падали только отрывистые, быстрые вопросы
учителя и торопливые ответы
учеников…
Мы собрались в большой комнате виноторговца Вайнтрауба, куда доступ
ученикам был воспрещен под страхом исключения,
и пригласили
учителей.
Но для нас это был все же чиновник педагогического ведомства, точный, добросовестный формалист, требовательный к себе, к
учителям и к
ученикам…
Но
и на каторге люди делают подкопы
и бреши. Оказалось, что в этой идеальной, замкнутой
и запечатанной власти моего строгого дядюшки над классом есть значительные прорехи. Так, вскоре после моего поступления, во время переклички оказалось, что
ученик Кириченко не явился. Когда Лотоцкий произнес его фамилию, сосед Кириченко по парте поднялся, странно вытянулся, застыл
и отрубил, явно передразнивая манеру
учителя...
Просто, реально
и тепло автор рассказывал, как Фомка из Сандомира пробивал себе трудную дорогу в жизни, как он нанялся в услужение к
учителю в монастырской школе, как потом получил позволение учиться с другими
учениками, продолжая чистить сапоги
и убирать комнату
учителя, как сначала над ним смеялись гордые паничи
и как он шаг за шагом обгонял их
и первым кончил школу.
Я просто видел все, что описывал автор:
и маленького пастуха в поле,
и домик ксендза среди кустов сирени,
и длинные коридоры в школьном здании, где Фомка из Сандомира торопливо несет вычищенные сапога
учителя, чтобы затем бежать в класс,
и взрослую уже девушку, застенчиво встречающую тоже взрослого
и «ученого» Фому, бывшего своего
ученика.
Едва, как отрезанный, затих последний слог последнего падежа, — в классе, точно по волшебству, новая перемена. На кафедре опять сидит
учитель, вытянутый, строгий, чуткий,
и его блестящие глаза, как молнии, пробегают вдоль скамей.
Ученики окаменели.
И только я, застигнутый врасплох, смотрю на все с разинутым ртом… Крыштанович толкнул меня локтем, но было уже поздно: Лотоцкий с резкой отчетливостью назвал мою фамилию
и жестом двух пальцев указал на угол.
Учитель немецкого языка, Кранц… Подвижной человек, небольшого роста, с голым лицом, лишенным растительности, сухой, точно сказочный лемур, состоящий из одних костей
и сухожилий. Казалось, этот человек сознательно стремился сначала сделать свой предмет совершенно бессмысленным, а затем все-таки добиться, чтобы
ученики его одолели. Всю грамматику он ухитрился превратить в изучение окончаний.
Класс бесновался,
ученики передразнивали
учителя, как
и он, запрокидывали головы, кривляясь, раскачиваясь, гримасничая.
К концу этой сцены с угрюмыми
и сконфуженными лицами проходили мимо другие
учителя.
Ученикам было совестно смотреть на них, но, кажется,
и учителям было совестно смотреть на
учеников.
Все это было так завлекательно, так ясно
и просто, как только
и бывает в мечтах или во сне.
И видел я это все так живо, что… совершенно не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как
ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый
учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился
и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
Сказать дерзость
учителю, вообще говоря, считалось подвигом,
и если бы он так же прямо назвал бараном одного из «старых» — Кранца, Самаревича, Егорова, то совет бы его исключил, а
ученики проводили бы его горячим сочувствием.
В школе мне снова стало трудно,
ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили
учителю, что от меня пахнет помойной ямой
и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой
и как трудно было мне ходить в школу после нее. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро
и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.
Синода признавались его друзьями
и учениками [Кн. А. Оболенский
и Лукьянов.], от него пошли братья Трубецкие
и столь отличный от них С. Булгаков, с ним себя связывали
и ему поклонялись, как родоначальнику, русские символисты А. Блок
и А. Белый,
и Вячеслав Иванов готов был признать его своим
учителем, его считали своим антропософы.
Иван воспитывался не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец бы его не отпустил); одевала его, как куклу, нанимала ему всякого рода
учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата,
ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого
и тонкого проныру, самую, как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, —
и кончила тем, что чуть не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние
и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками
и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, —
и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
Белоярцев уложил Райнера в своей комнате
и долго толковал с ним, стараясь всячески держаться перед Райнером покорным
учеником, который послушен во всем, но только имеет опыт, обязывающий его принимать теоретические уроки, соображая их с особенными условиями, в которых
учитель не компетентен.
Затрудняясь говорить по-русски, Райнер довольствовался скромным званием
учителя языков
и в истории литературы читал своим
ученикам историю народов.
Вязмитинов был сын писца из губернского правления; воспитывался в училище детей канцелярских служителей, потом в числе двух лучших
учеников был определен в четвертый класс гимназии, оттуда в университет
и, наконец, попал на место
учителя истории
и географии при знакомом нам трехклассном уездном училище.
Трудно было примириться детскому уму
и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят
учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих
учеников и оставаться в то же время честным, добрым
и тихим человеком.
Некоторые
ученики оказались знающими;
учитель хвалил их; но
и самые похвалы сопровождались бранными словами, по большей части неизвестными мне.
Калинович позвал его в смотрительскую
и целый час пудрил ему голову, очень основательно доказывая, что, если
ученики общей массой дурят, стало быть,
учитель и глуп
и бесхарактерен.
Пробежав спальню
и узкий шинельный коридорчик, Александров с разбега ворвался в дежурную комнату; она же была
и учительской. Там сидели двое: дежурный поручик Михин, он же отделенный начальник Александрова,
и пришедший на вечернюю репетицию для
учеников, слабых по тригонометрии
и по приложению алгебры, штатский
учитель Отте, маленький, веселый человек, с корпусом Геркулеса
и с жалкими ножками карлика.
— Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора. «Нашего» разговора совсем
и не было: был
учитель, вещавший огромные слова,
и был
ученик, воскресший из мертвых. Я тот
ученик, а вы
учитель.
Впрочем, к концу представления у него весь этот пар нравственный
и физический поиспарился несколько,
и Сверстов побежал в свою гостиницу к Егору Егорычу, но того еще не было дома, чему доктор был отчасти рад, так как высокочтимый
учитель его, пожалуй, мог бы заметить, что
ученик был немножко, как говорится, на третьем взводе.
Лекарь, по обязанности службы, вскрывал одного скоропостижно умершего,
и учитель Варнава Препотенский привел на вскрытие несколько
учеников из уездного училища, дабы показать им анатомию, а потом в классе говорил им: „Видели ли вы тело?“ Отвечают: „Видели“.
Церковные
учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением
и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения
и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди
и заповедь о непротивлении злу насилием,
и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что
и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих
учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди,
и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних
и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению,
и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Ведь стоит только человеку нашего времени купить за 3 копейки Евангелие
и прочесть ясные, не подлежащие перетолкованию слова Христа к самарянке о том, что отцу нужны поклонники не в Иерусалиме, не на той горе
и не на этой, а поклонники в духе
и истине, или слова о том, что молиться христианин должен не как язычник в храмах
и на виду, а тайно, т. e. в своей клети, или что
ученик Христа никого не должен называть отцом или
учителем, стоит только прочесть эти слова, чтобы убедиться, что никакие духовные пастыри, называющиеся
учителями в противоположность учению Христа
и спорящие между собою, не составляют никакого авторитета
и что то, чему нас учат церковники, не есть христианство.
В Евангелии есть указание против церкви как внешнего авторитета, самое очевидное
и ясное, в том месте, где говорится, чтобы
ученики Христа никого не называли
учителями и отцами.
И напротив, не были ли бы эти люди, которые при упадке христианства возвысили себя выше всего
и признали себя
учителями чистейшего христианства, не были ли бы те люди во времена апостолов
и учеников Христа признаны самыми постыдными еретиками
и антихристианами».
— До тех пор, — продолжал Хрипач, — вам следует воздержаться от этих странных прогулок. Согласитесь сами, что такое поведение неприлично педагогу
и роняет достоинство
учителя в глазах
учеников. Ходить по домам сечь мальчиков — это, согласитесь сами.
Далеко не так приятны были ожидания Передонова. Уже он давно убедился, что директор ему враждебен, —
и на самом деле директор гимназии считал Передонова ленивым, неспособным
учителем. Передонов думал, что директор приказывает
ученикам его не почитать, — что было, понятно, вздорною выдумкою самого Передонова. Но это вселяло в Передонова уверенность, что надо от директора защищаться. Со злости на директора он не раз начинал поносить его в старших классах. Многим гимназистам такие разговоры нравились.